Государство и анархияПо мнению Гоббса, пока люди живут без центральной власти, держащей всех в страхе и подчинении, каждый ведет постоянную войну против всех. Люди преследуют эгоистичные цели, сражаются за обладание ценными ресурсами, не доверяют друг другу, в каждом встречном видят врага. Жизнь человека без государства одинока, тупа, тревожна и кратковременна. Только разумная централизованная власть может ограничить жестокость людей, создать условия для сотрудничества, закон и порядок. Ту же мысль высказывал Шопенгауэр: «На эти тысячи [людей], которые вот перед нашими глазами перемешаны между собою в мирном общении, надо смотреть как на столько же тигров и волков, зубы которых сдерживаются крепким намордником. Поэтому, если представить себе государственную власть утратившей силу, т.е. этот намордник сброшенным, то всякий понимающий содрогнется перед зрелищем, какого тогда надлежало бы ожидать».
В биологии настолько мрачный взгляд на человеческую природу отброшен пятьдесят лет назад. Помимо генетического альтруизма между близкими родственниками, некоторым животным оказался присущ инстинкт взаимной помощи («ты мне, я тебе»), который помогает им выживать. К примеру, летучая мышь-вампир может отрыгнуть излишек выпитой крови и отдать другой, голодной мыши, с которой они не связаны близким родством, но регулярно ночуют рядом и знают друг друга, в обмен на такую же услугу в будущем. Отказав поделиться кровью, в следующий раз жадная мышь тоже получит отказ. В результате продолжительного сотрудничества обе особи выигрывают. Биологи называют такой «расчетливый» альтруизм реципрокным, что значит «взаимный». Реципрокный альтруизм требует от животных многократно встречаться, уметь распознавать друг друга и помнить исход прошлых встреч. Он замечен у разных видов, от ос и мелких рыбешек до шимпанзе, но больше всего развит у человека.
«Реципрокностъ висит, как дамоклов меч, над каждым из нас. Он пригласил меня на свою вечеринку, так что я напишу хорошую рецензию на его книгу. Они уже два раза ужинали у нас, а к себе ни разу не звали. После всего, что я для него сделал, как он мог так со мной поступить? Если ты это сделаешь для меня, обещаю, я обязательно тебя отблагодарю. Чем я заслужил такое отношение? Ты мне заплатишь! Обязательство, долг, услуга, сделка, договор, обмен, соглашение… Наши язык и жизнь буквально пропитаны идеями реципрокности» (М. Ридли, «Происхождение альтруизма и добродетели»).
Гоббсовой войны каждого против каждого просто не могло быть с точки зрения эволюции. Первобытный человек мог вести только коллективный образ жизни, в одиночку он скоро погибал. В ходе естественного отбора у наших предков из палеолита сформировались социальные инстинкты, унаследованные нами, — способность к кооперативному и альтруистическому поведению. С их помощью регулировался процесс сотрудничества в небольших кочующих племенах, которые хорошо знали «своих» в лицо и доверяли друг другу. Люди зависели от коллектива, часто преследовали общие конкретные цели, вместе устраивали охотничьи экспедиции, миграции и военные действия, принимали решения сообща. Первобытный коллективизм заходил так далеко, что всякое личное накопительство благ резко осуждалось, делиться «излишком» было обязательно. Успешный охотник разделял добычу, особенно мясо крупных животных, с соплеменниками независимо от кровного родства с ними. При этом он, конечно, имел и некоторую личную заинтересованность, так как рассчитывал на ответную услугу от племени в будущем и, главное, повышал свою репутацию в группе, а соответственно шансы на репродуктивный успех. Дикари кормили даже немощных стариков.
Значит ли это, что естественный человек жил в благостной гармонии с миром? Вовсе нет. Оборотной стороной солидарности внутри группы были частые и жестокие войны между соседними племенами. Альтруизм наших предков изначально был направлен только на членов своей группы и развивался в комплексе с ксенофобией, враждебностью к чужакам. Примерно 2 млн лет назад, пишет Марков в «Эволюции человека», «наши предки начали воевать друг с другом куда более жестоко, чем другие обезьяны». По подсчетам антропологов, в эпоху палеолита от 5 до 30% всех смертей приходилось на военные конфликты. Для сравнения, в XX веке с двумя мировыми войнами эта цифра составила «всего лишь» 4,5% и не побила кровавый рекорд палеолита. С другой стороны, частые войны с соседями были обусловлены внутригрупповым альтруизмом и мощно его укрепляли. Доброта и воинственность человека развивались в едином комплексе: «ни та, ни другая из этих черт по отдельности не способствовала бы репродуктивному успеху их обладателей». В периоды между войнами соседи сотрудничали, вели взаимовыгодный обмен орудиями и пищей. Дружба между группами оказала не меньшее влияние на эволюцию человеческого альтруизма, чем вражда. В целом Гоббс сильно сгущал краски, когда описывал разрушительный для общества эгоизм человека. От природы мы в значительной степени коллективисты, что гораздо более разрушительно.
Но если сотрудничество и какой-то общественный порядок — продукт инстинктов отдельных людей, то зачем нужны искусственные ограничения, например государственные законы? Государство не создает порядка. Оно паразитирует на естественном порядке в пользу правящего меньшинства, запретами и насилием мешает добровольному общинному сотрудничеству, превращает людей в эгоистов. Когда человек выбросит за борт все традиции и законы, писал анархист Кропоткин, он возвратится к природному нравственному началу, к чувству справедливости. Моралисты всех времен, от древнееврейских авторов библии до Канта, формулировали одно и то же естественное, инстинктивное «золотое правило» реципрокности: «Относись к другим так, как ты хочешь, чтобы они отнеслись к тебе». В анархическом обществе, где все относятся друг к другу одинаково, не может быть привилегий и власти, господ и рабов, буржуев и проституток. Кропоткин призывал немедленно передать заводы и железные дороги вольным союзам рабочих, землю — крестьянским общинам. Цивилизация, полагал он, выстоит на принципе племенной солидарности.
Ошибка Кропоткина состояла в смешении разных порядков и очень распространена, не только среди левых анархистов. Максимальный размер группы, в которой мы способны поддерживать индивидуальные отношения с каждым членом, помнить его личные особенности и репутацию, составляет примерно 150 особей. Охотники-собиратели всегда жили еще компактнее — в среднем по 30 человек в коллективе. Реципрокность обеспечивает кооперацию только в очень малых группах, но человек уже в древности сотрудничал с сотнями и тысячами незнакомых людей, участвуя в разделении труда и обмене благами. Чтобы поддерживать целостность крупных сообществ, одни только инстинкты уже не годятся. Нужны дополнительные механизмы.
Еще более важны экономические последствия эгалитарного, племенного микропорядка. В европейской культуре существует противоположная Гоббсовой традиция идеализировать быт дикарей. Уже у древних писателей мы находим тоску по ушедшему в прошлое «золотому веку»: «В прежнее время людей племена на земле обитали, горестей тяжких не зная, не зная ни трудной работы, ни вредоносных болезней, погибель несущих для смертных... Недостаток был им ни в чем не известен. Большой урожай и обильный сами давали собой хлебодарные земли. Они же, сколько хотелось, трудились, спокойно сбирая богатства» (Гесиод, «Труды и дни»). В Новое время первобытную идиллию снова изображали романтики вроде Руссо. Как мы видели, в настоящих племенах все было далеко не так благополучно, хотя бы из-за беспрецедентной смертности в военных конфликтах. Почему древние воевали, почему им было выгодно воевать и почему, соответственно, среди них был отобран инстинкт воинственности?
Экономическая теория позволяет объяснить чудовищный уровень кровопролития в палеолите. Эгалитарный порядок (а) отбивал стимулы человека к производству и (б) мешал накоплению капитала, а значит, любой возможности улучшить материальные условия жизни людей. Нищета коллективистов заставляла их драться за редкие ресурсы. В современной истории эту экономическую модель откровенно воспроизводил национал-социализм: его содержание сводилось к солидарности и перераспределению внутри большого племени (нации), с одной стороны, и грабительской агрессии против соседних больших племен, с другой. Нацизм удовлетворял сразу два связанных между собой человеческих инстинкта — солидарности и ксенофобии, и приобрел огромную популярность. Разрушительные последствия нацизма, как и похожих коллективистских режимов, отдаленно напоминают об ужасе первобытных времен.
До того, как Мизес ясно сформулировал положение о невозможности мирового социализма, был широко известен старый экономический аргумент, опирающийся на стимулы к человеческой деятельности, благодаря которому социализм обыкновенно считался вздорной идеей. Аргумент неплохо выразил социалист Томас Мор в своей «забавной книжечке» об утопическом обществе, в 1516 году: «Никогда нельзя жить богато там, где все общее. Каким образом может получиться изобилие продуктов, если каждый будет уклоняться от работы, так как его не вынуждает к ней расчет на личную прибыль, а, с другой стороны, твердая надежда на чужой труд дает возможность лениться? А когда людей будет подстрекать недостаток в продуктах и никакой закон не сможет охранять как личную собственность приобретенное каждым, то не будут ли тогда люди по необходимости страдать от постоянных кровопролитий и беспорядков?» (Спросят: как Мор отвечает на логичное возражение своего персонажа? Он приглашает нас на остров Утопия, дословно «Нигдения», жителей которого при общей собственности отличают усердие и трудолюбие.) Конфликты между племенами за мясо животных были естественным результатом низкой производительности труда и нищеты в общинном хозяйстве. Характерно, отмечает Мэтт Ридли, что табу на накопительство благ быстро снималось в условиях более оседлого и предсказуемого образа жизни, позволявшего людям больше опираться на свою собственность, чем на социальную гарантию дележа.
Общинный солидарный порядок не мог распространиться за пределы маленькой группы ни по экономическим, ни по биологическим причинам. Аристотель не мог поверить, что порядок возможен среди 100 тысяч человек, хотя такие невероятные общества уже существовали в его время. В данном вопросе он больше доверял инстинктам, чем наблюдению. Как же возможен расширенный порядок, сотрудничество в большой группе, если его нельзя объяснить ни родственным, ни реципрокным альтруизмом? Ни один вид, за исключением человека, не знает расширенного порядка и его грандиозных эволюционных преимуществ по сравнению с жизнью в одиночку или в малой изолированной группе. (Муравейники и пчелиные улья — образцы расширенной солидарности, которые любил приводить в пример людям Кропоткин, — основаны на монополии «правящего» меньшинства на деторождение и вытекающем отсюда близкородственном альтруизме всех особей, что резко отличает их от человеческого общества.) Еще одна особенность человека, которая непосредственно связана с первой, — культура, передача традиций, знаний и верований путем обучения, подражания. Правила поведения способны «заражать» большое число людей, становиться обычаем для многих поколений и тем самым создать расширенный порядок. Люди не могли сотрудничать и выжить, если бы каждый воевал против другого. Конфликты должны были предотвращаться общими правилами поведения, которые неизбежно возникли в человеческих группах. Общество существует благодаря таким правилам, они его внутренняя связь.
Разнообразие групп — это разнообразие местных правил. Те группы людей, чьи обычаи наиболее адаптивны в данных условиях, численно увеличиваются и процветают. Другие находятся в застое и упадке, вымирают или перенимают обычаи успешных групп. Таким образом в истории происходит отбор полезных, устойчивых традиций — процесс не прямолинейный, складывающийся из проб и ошибок. В истории «побеждали» те нормы поведения, которые способствовали сотрудничеству и выгоде большего числа людей, то есть торговле. На рынке люди не связаны близким родством и даже не знакомы, но, благодаря общему правилу частной собственности, успешно удовлетворяют потребности друг друга, причем так эффективно, как не мог представить себе ни один первобытный коллективист. Это сравнительно новый, недавно возникший вид кооперации. Современная численность человечества, продолжительность и уровень жизни, широта личной свободы, словом, цивилизация — обязаны свободному рынку. Капитализм и расширенный порядок — синонимы.
Настоящий «намордник» для естественного человека — традиция. Хайек писал, что главный человеческий конфликт как в истории индивида, так и в истории народа разворачивается не между страстью и разумом, как принято изображать в классических трагедиях, но между страстью (инстинктом) и общественным правилом. Традиция подавляет наши инстинкты — эгоистические и альтруистические. Нас окружает огромное количество привлекательных вещей, мы хотели бы заполучить их себе или разделить поровну с соплеменниками, чтобы никто не возвышался над остальными, но с детства встречаем традиционный запрет: эти манящие вещи чужие, ими владеет другой, руки прочь! Правила поведения, которым человек следует вопреки инстинктам и не рассуждая, подняли нас над уровнем дикарей. Чаще всего человек не понимает всех выгодных, даже жизненно важных для него и для общества в целом последствий, которые имеет традиционная практика. Самые потрясающие примеры тому — самонадеянность рационалистов XVIII-XX веков, которые строили в воображении, а затем и на практике идеальное, разумно и строго распланированное общество благоденствия, и так просто отбрасывали старую догму частной собственности, которая мешала их планам искоренить стихийную и иррациональную «анархию производства». Многочисленные традиционные ограничения нередко переживаются человеком как тяжкое бремя. Мы не выбирали этих ограничений сознательно: скорее, говорит Хайек, это они нас выбрали, поскольку позволили нам выжить, вопреки попыткам рационалистов разрушить их.
Большинство смиренно терпит маленькие неудобства цивилизации и наслаждается богатством ее благ, следуя нормам. Эта конформная масса — опора цивилизации. В то же время интеллектуалы, такие же невежественные в экономике, как простой народ, начинают задумываться о целесообразности вековых норм и критиковать их. Руссо одним из первых заметил, что человек, рожденный свободным, находится в культурных «оковах», из которых самая давящая — частная собственность. Он превратил дикаря в нравственный идеал прогрессистов. Фантазии Руссо о золотом веке первобытных племен, где все было общим, люди были равны и свободны, позже разделяли и Маркс, и французские неклассические философы. Разумеется, «постклассовое» общество будет еще более золотым, чем «доклассовое», потому что в последнем собирали ягоды и корешки, а первое унаследует от капитализма фабрики. Левых не беспокоит вопрос, как удалось человечеству перейти от корешков к индустриальной революции: по их мнению, средства производства сами себя совершенствуют, а человеческие правила под них подстраиваются. Левыми интеллектуалами движут инстинкты и полное непонимание эволюционной, экономической роли традиций. Под видом прогрессивного эксперимента они желают перенести на цивилизацию нормы племени каменного века — перераспределение добычи, преследование общих конкретных целей, групповое принятие решений и т.п., которые с ней несовместимы. Инстинктивное поведение хорошо в малых подгруппах (к примеру, в семье), но гибельно для расширенного порядка в целом, созданного культурой индивидуальной собственности и торговли. Освобождение от традиции привело бы к порабощению личности группой, массовому голоду и беспрецедентному вымиранию человечества.
Кроме того, наивному сознанию любой сложный порядок представляется результатом разумного замысла и плана, будь то порядок мировой или общественный. Эта младенческая анимистическая идея лежит в основе социализма. Даже если до сих пор человечество каким-то чудом обходилось без централизованного контроля, этот недостаток нужно исправить. В действительности рынок — самоорганизующаяся система, как язык или живой организм. Скажем прямо: рынок — анархическая система, потому что над частными производителями нет ни центрального плана, ни принуждения заниматься производством. Собственники обслуживают друг друга, притом возможно лучшим образом, не потому что их к этому принуждает диктатор, а потому, что хотят извлечь частную прибыль и не хотят потерять клиентов. Больше всего о рыночной анархии сожалели марксисты. Вся суть деструктивного рационализма (в котором нет ничего рационального), самонадеянной социальной инженерии выражена в словах Энгельса: «Люди, чем больше они удаляются от животных в тесном смысле слова, тем более начинают делать сами сознательно свою историю, тем меньше становится влияние на эту историю... неконтролируемых сил, и тем более соответствует результат исторического действия установленной заранее цели. Но если мы подойдем с этим масштабом к человеческой истории, даже к истории самых развитых народов современности, то мы найдем, что здесь... неконтролируемые силы гораздо могущественнее, чем приводимые планомерно в движение силы... Лишь сознательная [то есть государственная] организация общественного производства, в которой происходит планомерное производство и потребление, может поднять людей над прочими животными в общественном отношении» («Диалектика природы»).
Поскольку порядок возник стихийно, на основе традиционных институтов, то любые попытки подчинить его заранее определенной, сколь угодно благой на чей-нибудь взгляд цели нарушат рыночный процесс и созданный им порядок. Именно такого рода планированием, устранением рынка в различных сферах услуг (например, охранных и судебных) занимается государство. Его вмешательство в спонтанный экономический порядок всегда приводит к нежелательным и вредным, а то и просто катастрофическим последствиям (см., например, «Власть и рынок» Ротбарда). Левым кажется, что порядок нуждается в централизованном разумном контроле, в земном божестве. На деле порядок нуждается в том, чтобы никакой бог ему не мешал. Существенная причина этого в том, что разум человека ограничен и просто не обладает знанием всех обстоятельств, которые необходимо учитывать, чтобы эффективно распоряжаться средствами производства (
http://vk.com/wall-81310213_26). Только рыночный обмен, основанный на традиции частной собственности, создает необходимое знание (структуру цен) и богатство как результат предпринимательского знания.
Мы не спорим, ответят консерваторы, что частная собственность — полезная традиция, но государство необходимо как раз для того, чтобы ее защищать и поддерживать, иначе люди просто перестанут ее соблюдать. Этатисты допускают при этом, как минимум, два противоречия. Многие люди верят, не отдавая себе в том отчета, что государство — реальное существо, всезнающее и всесильное, в душе справедливое. Либертарии учат их, что бесполезно искать на горизонте силуэт Гоббсова Левиафана, что государство — это конкретные люди. Но либертарии часто не договаривают всей правды. Государство — не просто сумма людей; это люди, которые машинально исполняют определенный обряд, играют роли «чиновников» и «граждан», жрецов и ритуальных жертв. На первый взгляд трудно понять: что мешает миллионам людей, в том числе солдат, свергнуть жестокого диктатора, когда каждый в отдельности мог бы свернуть ему шею? Очевидно, что массы подчиняются не реальному человеку, физическая сила которого по сравнению ничтожна, а традиционной норме поведения, выученной с детства, — преклоняться перед государственной властью, какой бы несправедливой и кровожадной она ни была. Традиция — плоть государства. Тогда что означает суждение этатистов о том, что государство необходимо для защиты частной собственности? Традиция нужна для защиты традиции? Что же защитит первую? Это абсурд (
http://vk.com/wall-81310213_24).
На примере государства мы видим, насколько «плотной», вещественной, осязаемой бывает традиция. Она действительно подчиняет себе людей. Но такой же осязаемой и реальной для большинства может стать (и в наиболее развитых обществах уже давно стала) частная собственность. Собственность — не праздная идея, пришедшая в голову философу за обедом. Это древнее табу, которое эволюционировало тысячи лет и создало современную европейскую и американскую цивилизацию. Отсюда следует, что, в отличие от коммунизма, анархо-капитализм действительно может наступить только в передовой рыночной стране, где частная собственность пользуется высоким авторитетом, но никак не в какой-нибудь Сомали. Традиция государства должна быть вытеснена традицией частной собственности, а не левыми анархистами. Обывательский страх перед анархией связан с непониманием организующей роли традиции. Конечно, традицию государства поддерживают не только с помощью пропаганды и воспитания, но и с помощью силы. Но если вооруженным госслужащим удается держать в страхе миллионы людей, то почему этого не удастся вооруженным миллионам частных собственников?
Во-вторых, государство не защищает сформированную частную собственность, а любым действием, от налогообложения до военного призыва, т.е. самим своим существованием, разрушает ее. Говорить о государственной охране собственности и одновременно допускать практику налоговой кражи, без которой государство не может существовать, — значит, грубо противоречить себе.
Что будет представлять собой анархо-капиталистическое общество? Будет ли оно состоять из ангелов с обостренным нравственным чувством или из безупречных вычислительных машин, которые осознают всю пользу частной собственности и так же сознательно откажутся ее нарушать? Ни инстинкт, ни разум не могут создать и поддерживать сложный порядок. Анархо-капиталистическое общество будет состоять из людей, которые делают то, что у них лучше всего выходит — бездумно воспроизводить усвоенные нормы. И, если потребуется, с оружием в руках защищать свои владения от любой грабительской практики, до которой додумаются интеллектуалы.
https://vk.com/ayn_rothbard
