А вот еще уже про гражданское население:
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в
душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что
Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12-го года. Те,
которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что
они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить,
оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого
(latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для
спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается
незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные
результаты.
"Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы", - говорили
им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно.
Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они
все-таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя
предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил
Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные
люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во
время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с
обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в
особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо
ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением
французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до
Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая
на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о
намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые
должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором
нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что
ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три
Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на
погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении
этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной
(большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они
уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они
уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется
лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими
арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным
сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не
остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то
великое дело, которое спасло Россию.